Позавтракав и напившись чаю, отправился на молокозавод. А там — прямо в контору. Директор, Виктор Арсентьевич Петушков, долго не мог уяснить цели моего визита, хотя принял меня с отменной любезностью. Тем более что я представился ему как доцент.
— Так зачем вам, собственно, понадобилась Фрося? Кто такая Фрося? — второй раз переспрашивал директор.
— Да как же, Виктор Арсентьевич, она на вашем предприятии работает учетчицей. Изумительная девушка, вы не можете ее не знать. У нее волосы чуть не до пояса. Не сомневаюсь, что она у вас передовик труда. Если у вас есть доска Почета, Фрося обязательно там. Тут уж гадать не приходится.
Директор нахмурился, напрягся.
— Возможно, она и передовик. У меня их много, передовиков… Так вы что, очерк хотите о ней писать? Для какой газеты?
— Что вы, что вы! — я замахал руками. — Ищу ее сугубо по личному вопросу. Вам, возможно, это покажется малозначительным, но для меня, извините за откровенность, на этой девушке сосредоточены все помыслы. Я ведь хочу на Фросе жениться и при условии ее согласия — увезти в город. Это долгая и в чем-то невероятная история, Виктор Арсентьевич; история, я бы сказал, человеческого прозрения. Мы с вами мало знакомы, в сущности, совсем незнакомы, но разве двум интеллигентным людям трудно понять друг друга! В ваших глазах я читаю удивление, видимо, с вами ничего подобного не случалось. Но если случится, вы вспомните мой странный визит. Да, да! Фрося чудесным образом вернула смысл моему существованию. Я, можно сказать, возродился к новой жизни. Поверите ли, такими зряшными и пустыми показались все прежние хлопоты…
Директор начал ходить по комнате, бросая на меня косые взгляды. Я понимал, что он может принять меня за ненормального.
— Разрешите, Виктор Арсентьевич, задать вам один чисто человеческий вопрос?
— Пожалуйста. Если можно, короче.
— Не случалось ли у вас желания резко переменить свою жизнь. Перевернуть с ног на голову. Ну, скажем, поменять руководство молокозаводом на лапти путника?!
Директор подошел ко мне вплотную, но не выдержал моего ликующего взгляда, потупился.
— Вы и правда доцент? — спросил глухо.
— Это уже не имеет значения, поскольку за последние дни слишком многое изменилось. Вряд ли я вернусь к педагогической деятельности. Хотя, с другой стороны, что я еще умею? Но поверите ли, при одном воспоминании о нудных ежедневных обязанностях, о туповатых лицах некоторых учеников, о бессмысленных, унизительных перепалках в учительской, о всей этой рутине — меня охватывает дрожь. Стыдно думать о том, что лучшие годы прошли в душных стенах учебных заведений. Там все окна заколочены наглухо, уважаемый Виктор Арсентьевич. Мы изо всех сил вбиваем в головы подрастающего поколения куцые обрывки знаний, но не учим их главному: нравственному, любовному отношению к миру и к себе подобным. Могу признаться, силы, отпущенные мне природой, я разбазарил бездарно. Если бы можно было вернуть…
— Вернемся к Фросе, — спокойно заметил директор. — Я вспомнил, где она работает…
Объясняя, где Фрося работает и как к ней пройти, он потихоньку оттеснял меня к двери, проводил до самого выхода из конторы. На прощанье я крепко стиснул его руку и выразил сожаление, что мы не встретились раньше. Судя по выражению его лица, он вряд ли разделял мое сожаление.
Я не обиделся. Понимаю, что раздражил его своими скоропалительными откровениями. Очень жаль. За время нашей короткой беседы я искренне успел к нему привязаться. Утомленный честный человек, весь в замоте, живущий по ритмам, навязанным ему извне…
Фросю я нашел в палисаднике за основным зданием. Она обедала: пила кефир из бутылки и кушала бутерброд. На ней был казенный серый халатик, делавший ее старше. Увидев меня, она поперхнулась.
— Не пугайтесь, Фрося, дорогая! — я предупреждающе воздел руку. Только ее увидел, как волны щемящего душу восторга окатили меня с головой. О, как она чарующе хороша собой!
— Присаживайтесь, Сергей Владимирович! — пригласила она дрожащим голоском. — Вот, пожалуйста, угощайтесь!
Чтобы придать нашей встрече обыденность — успокоить Фросю, я взял с расстеленной на скамеечке газетки помидор. Уговаривал себя не спешить с главным, чудовищным усилием сдерживал рвущиеся с языка любовные признания. Нет, ни в коем случае не рубить сплеча. Она же ангел невинный, светлый! Любой сквознячок ее остудит. Надо осторожно подкрадываться, мелкими шажками. Надо ее исподволь вразумить, что я здоров и вполне отвечаю за свои слова и поступки.
— Ты всегда тут обедаешь, Фрося? — спросил я как мог беспечнее. — Разве у вас нет столовой? Обязательно надо кушать горячее на обед, чтобы не испортить желудок. Тарелочку горячего супика — и дело в шляпе. Я, когда учился, часто питался всухомятку и нажил себе гастрит. Ты уж побереги себя, Фрося!
«Чем больше прописных истин успею высказать, тем понятнее ей буду!» А истин я знал много, ох как много прописных истин выучил за свой век и с каким идиотским самолюбованием совсем недавно делился ими с окружающими.
Наконец я собрался с духом и сказал:
— Фрося, нам с тобой следует поговорить очень серьезно. Разумеется, лучше не здесь и не теперь.
— О чем нам говорить, Сергей Владимирович? — попыталась она возразить.
— Мои намерения окончательно определились. Частично ты о них знаешь: хочу увезти тебя в город. — Я не выдержал тона и горячо добавил — Как ты не понимаешь, Фрося, что это судьба!
Она взглянула исподлобья, с испугом.
— Да уж оставили бы вы меня ради бога, Сергей Владимирович! Ну, что я вам далась?
Столько в ее голосе было мольбы, столько доброй податливости, такта — я изнемогал от желания обнять ее, прижать к себе, утешить такую слабую. Но понимал — уступить сейчас, значит потерять ее навсегда. Ее жизнь потечет ровной рекой, она нарожает детей, переделает всю работу, какая ей положена на веку, а потом умрет, не узнав и сотой доли того, что я могу ей дать со своим обновленным вкусом к бытию. Я был уверен, — откуда и как возникла во мне эта сверхъестественная уверенность, не берусь судить, — что обязан поделиться с ней счастьем, которое переполняет меня, поет в каждой жилочке. Что годы, пустое.
Страшной силы энергия испепеляла меня. За час я проживал десятилетия обыкновенной жизни. Внутренним взором прослеживал движение иных миров, иных галактик. В осунувшемся личике Фроси угадывал присутствие божества, которое и не искал вовсе, оно само меня выбрало из толпы обезличенных. Оставалось лишь склониться перед ним и благодарить за милость. Я подозревал, что дело, может быть, и не в этой девушке, просто она подвернулась под руку в минуту озарения. Это ничего не меняло.
Не мог я больше сидеть с помидором в руке, терзаемый непомерными желаниями, попрощался торопливо и зашагал прочь. На какое-то время совсем забыл о Фросе. Что бы ни представало передо мной в тот день: рябь реки, бредущая полем лошадь, порхающие птицы, люди на дороге, скирды сена, тучки на небе — все, все казалось выпуклым, ярким, ‘значительным. Во всем проступало предзнаменование невероятности. Из пестрой мозаики полуденного мира мой взгляд выхватывал очертания привычных предметов, но все они оказывались повернуты неожиданной, немыслимой гранью. Каждая былинка одушевлялась и разговаривала со мной внятным языком. Мое сознание, бережно выколупывая частности, одновременно вбирало в себя целостную, звучащую и дышащую картину дня и запечатлевало его, как перемещение видимых глазу красок в сияющий многоголосый звон. Я ощущал себя как бы центром мироздания, в котором причудливо и неизбежно слились живые и ушедшие голоса, чудовищно сомкнулось прошлое и грядущее. Это состояние утомительно, сравнить его не с чем и невозможно точно описать. Может быть, это и есть ощущение бессмертия.
Вечером, как уж повелось, Катерина Авдеевна поджидала меня у калитки.
— Боже мой, да на тебе лица нет, милый! Что же ты с собой сотворяешь! — всплеснула руками. Я беспечно отмахнулся.
— Все пустое, Катерина Авдеевна! Не смотрите на меня как на привидение.
— Да ты хоть ел чего?
В приливе буйного восторга я схватил ее за талию — тучную, надо заметить, талию — и закружил по двору. Она не вырывалась, но оттого, с каким усилием переставляла ноги и как деревянно обозначилось ее лицо, я догадался, что добрая женщина вполне может рухнуть из моих рук на капустные грядки. Бережно усадил ее на травку. Признался:
— Быка бы сейчас слопал, великодушная Катерина Авдеевна!
За ужином хозяйка сообщила тревожную и приятную новость. Два раза приходила Фрося и набивалась приносить по вечерам парное козье молоко.
— Эх, Владимыч, — укорила хозяйка. — Совсем ты, гляжу, закрутился. Какие у тебя могут быть с Фросей дела? Она девица на выданье, а ты пожилой мужчина, семейный. Это куда годится? Нешто побаловать удумал, так ведь зазорно. Не похвалили бы тебя родители, были б живы! Смотри, Владимыч, и до беды недалеко. Не успеешь глазом моргнуть, а она уж за спиной. Вон ты разок уж сходил в клуб, покрасовался.
